Правы исследователи творчества Бориса Пильняка, отмечая живописное мастерство писателя, мастера “сжатого, чёткого образа”, его умение “одним-двумя словами очертить человека, зверя, пейзаж”1. Это и одинокая свеча, капавшая на сукно, о котором чуть выше, при описании кабинета, было сказано: “...пепел перецветил сукно на столе из зелёного в жёлтое, пепел нельзя было сдуть со стола”, “на столе в его комнате изредка менялись книги и никогда не менялось сукно...” Такие контекстуальные антонимы, как “свеча” и “пепел” (огонь и прах), символизирующие свет и тьму, жизнь и смерть, становятся вдруг близкими по значению, потому что они портят сукно (полотно жизни?..). А герой, наклонясь к свече, “читал медленно, по складам, сотню раз перечитанный лоскуток бумаги”, записку жены любовнику о свидании, что и привело к разрыву. И снова противопоставление: текст записки знает наизусть (“сотню раз” читал), а темп чтения медленный (“по складам”). Удивляет и слово-образ “лоскуток” бумаги, уменьшительная форма слова лоскут, что вообще не означает бумагу. В толковом словаре Ожегова даются два понятия: “Лоскут – остатки, отходы в текстильном, швейном и кожевенном производствах в виде лоскутков” и “Лоскут (уменьш. лоскуток) – обрывок или отрезок ткани, кожи”2. Употребление этого слова в значении “лоскуток бумаги” с огромной художественной силой показывает измятый от волнения и многократного чтения листок, записку женщины, предающей любовь, мужа, семью (“Приди к одиннадцати, когда все уснут...”), и, возможно, обдуманность поступка главного героя, который не вдруг решился на разрыв, потому что любил эти глаза, “как озёра”, которые на протяжении всего рассказа главным образом и дают нам представление об Алёнушке, имя которой в рассказе – не иначе как с ласкательным суффиксом. Умение Пильняка намеренно повторить слово, употребляя его в различных контекстах, для характеристики своих героев ярко прослеживается в эпизоде ссоры и расставания. Например, это слово “наваждение” (“По суеверным представлениям: то, что внушено “злой силой с целью соблазнить, увлечь чем-нибудь””)3. Она просит мужа простить: “Иван, прости. Это было наваждение”. И это же слово в записке к другому: “Николай, это наваждение, но я не могу быть без тебя”. И оно же в ответе мужа, который говорил “медленно, по складам” (снова повторение): “Это слово сюда не подходит. Я наваждениями не занимаюсь. И наваждение тут тоже ни при чём”. Даже мольба Алёнушки простить ради сына (“У нас же ребёнок!”) не поколебала решимости Ивана (“...же-ре-бё-нок... мне не надо, чтоб у тебя были жеребцы”). Эти чудовищные слова заставили жену, у которой вдруг “исчезли морщинки у глаз, остались одни глаза, полные ненависти, презрения и оскорблённости”, прошептать “тоже по складам: “Не-го-дяй!”” и уйти навсегда. И только это ошеломило его, он бросился через четверть часа “в дождь”, закричал “беспомощно, очень унизительно и жалко: – Алёнушка – –”. Но ему никто не откликнулся. В этой сцене, короткой и жуткой, всего в одном небольшом абзаце, состоящем из 9 строчек, или 15 предложений, из которых 14 – простые (двусоставные и односоставные – безличные), передана вся трагедия любви. Это усиливается троекратным повторением через одно предложение выражения: “За дверью было тихо. За дверью было пусто”. Герой предаёт в первую очередь сына, поэтому автор пишет: “...постель ребёнка была пуста, горела около постели на стуле свеча”. Снова свеча – и пустота, прах, в который превратили супруги свою жизнь и любовь. Его “огромное” письмо с просьбой вернуться осталось без ответа.