Феклуша. Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние,
по всем приметам последние. Еще у вас в городе рай и тишина, а по другим
городам так просто содом, матушка: шум, беготня, езда беспрестанная! Народ-то так и снует, один туда, другой сюда.
Кабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.
Феклуша. Нет, матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди,
вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются: оттого все и
делается прохладно и благочинно. Ведь эта беготня-то, матушка, что значит?
Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно
зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот
он и бегает. Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится,
бедный, людей не узнает; ему мерещится, что его манит некто, а придет на
место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в тоске. А другому
мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то свежий
человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он
догоняет. Суета-то, ведь она вроде туману бывает. Вот у вас в этакой
прекрасный вечер редко кто и за ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то
теперь гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит. Да
чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия стали запрягать: все, видишь, для ради скорости.
Кабанова. Слышала я, милая.
<...>
Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и
время-то стало в умаление приходить.
Кабанова. Как так, милая, в умаление?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди
замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то
тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как
пролетят. Дни-то и часы все те же как будто остались, а время-то, за наши
грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,
Кабанова. Может, и доживем.